Глава XVII

– Хлоп-хлоп – – хлоп-хлоп – – хлоп-хлоп – – так это Париж! – сказал я (все в том же мрачном расположении духа!), – – это Париж! – – гм! – – Париж! – воскликнул я, повторив это слово в третий раз – —

Первый, красивейший, блистательнейший. – —

Улицы, однако же, грязные.

Но вид его, я полагаю, лучше, чем запах – – хлоп-хлоп – хлоп-хлоп. – – Сколько шуму ты поднимаешь! – как будто этим добрым людям очень нужно знать, что некий бледнолицый мужчина, одетый в черное, имеет честь приехать в Париж в девять часов вечера с почтарем в буро-желтом кафтане с красными атласными обшлагами – хлоп, хлоп-хлоп, хлоп-хлоп, хлоп. – – Я бы желал, чтобы твой бич – —

– – Но таков уж дух твоей нации; хлопай же – хлопай.

Как? – – никто не уступает дороги? – – Но будь вы даже в школе учтивости, – – если стены загажены, – как бы вы поступили иначе?

Послушай, когда же здесь зажигают фонари? Что? – никогда в летние месяцы! – – А, это время салатов! – – Вот прелесть! салат и суп – – суп и салат – салат и суп, encore [371] . —

– – Это слишком много для грешников.

Нет, я не могу вынести подобного варварства; какое право имеет этот беззастенчивый кучер говорить столько непристойностей этой сухопарой кляче? Разве ты не видишь, приятель, какие безобразно узкие здесь улицы, так что во всем Париже негде тачки повернуть? В величайшем городе мира не худо было бы оставить их чуть пошире; ну настолько, чтобы в каждой улице прохожий мог знать (хотя бы только для собственного удовлетворения), по которой стороне ее он идет.

Одна – две – три – четыре – пять – шесть – семь – восемь – девять – десять. – Десять кухмистерских! два десятка цирюльников! и все на пространстве трех минут езды! Можно подумать, повара всего мира, встретившись на большой веселой пирушке с цирюльниками, – столковались между собой и сказали: – Двинем все в Париж и там поселимся: французы любят хорошо покушать – – они все гурманы – – мы достигнем у них чинов; если их бог брюхо – – повара у них должны быть важными господами; поскольку же парик делает человека, а парикмахер делает парик – – ergo [372] , сказали цирюльники, мы получим еще больше чести – мы будем выше всех вас, – мы будем, по крайней мере, capitouls [373] – pardi! [374] Мы все будем носить шпаги. – – И вот, готов поклясться (при свечах по крайней мере, – но на них положиться нельзя), они это делают по сей день.

Глава XVIII

Французов, конечно, плохо понимают – – – но их ли это вина, поскольку они объясняются неудовлетворительно и не говорят с той безукоризненной точностью и определенностью, которой мы бы ожидали по вопросу такой важности и вдобавок чрезвычайно для нас спорному, – – – или же вина падает всецело на нас, поскольку мы не всегда достаточно хорошо понимаем их язык, чтобы знать, куда они гнут, – – решать не буду; но для меня очевидно, что, утверждая: «Кто видел, Париж, тот все видел», они, должно быть, подразумевают людей, которые осматривали Париж при дневном свете.

Осматривать же его при свечах – я отказываюсь – – я уже говорил, что на свечи нельзя полагаться, и повторю это снова, не потому, что свет и тени при свечах слишком резки – краски смешиваются – пропадают красота и соответствие частей и т. д. …Все это неправда – но освещение это ненадежно в том смысле, что при наличии пятисот барских особняков, которые вам насчитают в Париже, – и – по самым скромным подсчетам – пятисот красивых вещей (ведь это значит считать только по одной красивой вещи на особняк), которые при свечах можно лучше всего «разглядеть, почувствовать, воспринять и понять» (это, в скобках замечу, цитата из Лили [375] ), – – вряд ли один человек из пятидесяти сможет как следует в них разобраться.

Ниже я не буду касаться французских подсчетов, я просто отмечу, что, согласно последней описи, произведенной в тысяча семьсот шестнадцатом году (а ведь позже имели место значительные приращения), Париж заключает в себе девятьсот улиц (а именно):

В части, называемой Сите, – пятьдесят три улицы.

В части Сен-Жак, или Бойни, – пятьдесят пять улиц.

В части Сент-Оппортюн – тридцать четыре улицы.

В части Лувр – двадцать пять улиц.

В части Пале-Рояль, или Сент-Оноре, – сорок девять улиц.

На Монмартре – сорок одна улица.

В части Сент-Эсташ – двадцать девять улиц.

В части Рынка – двадцать семь улиц.

В части Сен-Дени – пятьдесят пять улиц.

В части Сен-Мартен – пятьдесят четыре улицы.

В части Сен-Поль, или Мортеллери, – двадцать семь улиц.

В части Сент-Авуа, или Беррери, – девятнадцать улиц.

В части Маре, или Тампль, – пятьдесят две улицы.

В части Сент-Антуан – шестьдесят восемь улиц.

В части площадь Мобер – восемьдесят одна улица.

В части Сен-Бенуа – шестьдесят улиц.

В части Сент-Андре дез’Арк – пятьдесят одна улица.

В части Люксембург – шестьдесят две улицы.

И в части Сен-Жермен – пятьдесят пять улиц; по каждой из которых можно ходить; и вот, когда вы их хорошенько осмотрите при дневном свете со всем, что к ним принадлежит, – с воротами, мостами, площадями, статуями – – – – обойдете, кроме того, все приходские церкви, не пропустив, конечно, святого Роха и святого Сульпиция, – – – – и увенчаете все это посещением четырех дворцов, которые можно осматривать со статуями и картинами или без оных, как вам вздумается —

– – Тогда вы увидите – —

– – впрочем, продолжать мне незачем, потому что вы сами можете прочесть на портике Лувра следующие слова: Нет на земле подобных нам! – и у кого Есть, как у нас, Париж? – Эй-ли, эй-ля, го-го! [376] Французам свойственно веселое отношение к великому, вот все, что можно по этому поводу сказать.

Глава XIX

Слово веселое, встретившееся в конце предыдущей главы, приводит нам (то есть автору) на ум слово хандра, – – особенно если у нас есть что сказать о ней; не то чтобы в результате логического анализа – или в силу какой-нибудь выгоды или родственной близости оказалось больше оснований для связи между ними, чем между светом и тьмою или другими двумя нам более враждебными по природе противоположностями, – – – а просто такова уловка писателей для поддержания доброго согласия между словами, вроде того как политики поддерживают его между людьми, – не зная, когда именно им понадобится поставить их в определенные отношения друг к другу. – Такая минута теперь наступила, и для того, чтобы поставить мое слово на определенное место в моем сознании, я его здесь выписываю. —

Покидая Шантильи, я объявил, что он – лучший в мире стимул быстрой езды; но я высказал это лишь в качестве предположения. Я и до сих пор продолжаю так думать, – но тогда у меня не было достаточно опыта относительно последствий, иначе я бы прибавил, что, поспешая туда с бешеной скоростью, вы этим только причините себе беспокойство, а посему я ныне отказываюсь от скачки раз и навсегда, от всего сердца предоставляя ее к-услугам желающих. Она помешала мне переварить хороший ужин и вызвала желчную диарею, нагнавшую на меня то самочувствие, в котором я отправился в путь – – и в котором я буду теперь удирать на берега Гаронны [377] .

– – Нет; – – не могу остановиться ни на минуту, чтобы описать вам характер этого народа – дух его – нравы – обычаи – законы – религию – образ правления – промышленность – торговлю – финансы, со всеми средствами и скрытыми источниками, которые их питают, – несмотря на то что я к этому вполне подготовлен, проведя среди французов три дня и две ночи и все это время ничем другим не занимаясь, как только собиранием сведений и размышлениями об этом предмете. – —