Если подойти к делу с точки зрения материальной выгоды – борьба между Воловьей пустошью и поездкой Бобби, я согласен, на первый взгляд не представлялась столь нерешительной; ибо каждый раз, когда отец брал перо и чернила и принимался подсчитывать несложный расход на расчистку, выжигание и огораживание Воловьей пустоши, и т. д. и т. д. – и верный доход, который она ему принесет взамен, – последний достигал таких фантастических размеров при его системе счета, что Воловья пустошь, можно было поклясться, смела бы все на своем пути. Ведь было очевидно, что он в первый же год соберет сто ластов рапса, по двадцати фунтов ласт, – да превосходный урожай пшеницы через год – а еще через год, по самым скромным выкладкам, сто – – но гораздо вероятнее сто пятьдесят – если не все двести четвертей гороху и бобов – не считая прямо-таки гор картофеля. – Но тут мысль, что он тем временем растил моего брата, как поросенка, чтобы тот поедал все это, – снова все опрокидывала и обыкновенно оставляла старика в таком состоянии нерешительности – что, как он часто жаловался дяде Тоби, – он знал не больше своих пяток, что ему делать.

Лишь тот, кто сам ее испытал, может понять, какая это мука, когда ум человека раздирается двумя проектами равной силы, которые в одно и то же время упрямо тащат его в противоположные стороны; ведь, не говоря уже об опустошении, которое они неизбежно производят в деликатно устроенной нервной системе, переправляющей, как вы знаете, жизненных духов и более тонкие соки из сердца в голову и так далее, – – невозможно выразить, как сильно это беспорядочное трение действует на более грубые и плотные части организма, разрушая жир и повреждая крепость человека при каждом своем движении взад и вперед.

Отец несомненно зачах бы от этой напасти, как он стал чахнуть от несчастья, приключившегося с моим именем, – не приди к нему на выручку, как и в последнем случае, новое несчастье – смерть моего брата Бобби.

Что такое жизнь человека – как не метание из стороны в сторону? – от горя к горю? – – завязывание одного повода к огорчению – и развязывание другого?

Глава XXXII

С этой минуты меня следует рассматривать как законного наследника рода Шенди – и собственно отсюда начинается история моей Жизни и моих Мнений. Как я ни спешил и как ни торопился, я успел только расчистить почву для возведений постройки – – и постройка эта, предвижу я, будет такой какой никто еще не замышлял и тем более никто не воздвигая со времени Адама. Меньше чем через пять минут брошу я в огонь свое перо, а вслед за пером капельку густых чернил, оставшихся на дне моей чернильницы. – А за это время – мне надо еще сделать десяток вещей. – – Одну вещь мне надо назвать – об одной вещи потужить – на одну вещь понадеяться – одну вещь пообещать – и одной вещью пригрозить. – Мне надо одну вещь предположить – одну вещь объявим, – – об одной вещи умолчать – одну вещь выбрать – и об одной вещи спросить. – Главу эту, таким образом, я называю главой о вещах – и следующая за ней глава, то есть первая глава следующего тома, будет, если я доживу, главой об усах – для поддержания некоторой связности в моих произведениях.

Вещь, о которой я тужу, заключается в том, что вещи слишком густой толпой обступили меня, так что я никак не мог приступить к той части моего произведения, на которую все время поглядывал с таким вожделением; я имею в виду кампании, а в особенности любовные похождения дяди Тоби, эпизоды которых настолько своеобразны и такой сервантесовской складки, что если только мне удастся так с ними справиться и произвести на все прочие мозги такое же впечатление, какое эти происшествия возбуждают в моем собственном, – ручаюсь, книга моя совершит свой путь на этом свете куда успешнее, чем совершал до нее свой путь ее хозяин. – – О Тристрам! Тристрам! если только это случится – литературная, слава, которой ты будешь окружен, вознаградит тебя за все несчастья, выпавшие на твою долю в жизни, – ты будешь ею наслаждаться – когда давно уже будет утрачена вся их горечь и всякая память о них! – —

Не удивительно, что мне так не терпится дойти наконец до этих любовных похождений. – Они самый лакомый кусочек всей моей истории! – и когда я до них доберусь – будьте уверены, добрые люди, – (и начихать мне, если чей-нибудь слабый желудок этим побрезгует) я ни капельки не постесняюсь в выборе моих слов: – вот та вещь, которую я должен объявить. – Ни за что мне не управиться за пять минут, вот чего я боюсь, – надеюсь же я на то, что ваши милости и преподобия не обидятся, – а если вы обиделись, то имейте в виду, что в будущем году я вам преподнесу, почтеннейшие, такую штуку, за которую можно обидеться, – – это манера моей милой Дженни – а кто такая моя Дженни – и с какого конца следует подступать к женщине – это вещь, о которой я намерен умолчать, – о ней вам будет сказано через главу после главы о пуговичных петлях – ни на одну главу раньше.

А теперь, когда вы дошли до конца моих четырех томов, – – вещь, о которой я хочу спросить: в каком состоянии у вас голова? У меня она ужасно болит. – О вашем здоровье я не беспокоюсь; я знаю, что оно очень поправилось. – – Истинное шендианство, как бы вы ни были предубеждены против него, отворяет сердце и легкие и, подобно всем родственным ему душевным состояниям, облегчает движение крови и других жизненных соков по каналам нашего тела, оно помогает колесу жизни вертеться дольше и радостнее.

Если бы мне предоставили, как Санчо Пансе, выбрать по вкусу королевство, я бы не выбрал острова – или королевства чернокожих, чтобы добывать деньги: – – нет, я бы выбрал королевство людей, смеющихся от всего сердца. А так как желчность и более мрачные чувства, расстраивая кровообращение и нарушая движение жизненных соков, действуют, я вижу, столь же вредно на тело государственное, как и на тело человека, – и так как одна только привычка к добродетели способна справиться с этими чувствами и подчинить их разуму, – то я бы попросил у бога – даровать моим подданным, наряду с веселостью, также и мудрость; тогда я был бы счастливейшим монархом, а они счастливейшим народом на свете.

Высказав это благое пожелание, я теперь, с позволения ваших милостей и ваших преподобий, расстаюсь с вами ровне на год, когда (если до тех пор меня не угробит этот проклятый кашель) я снова дерну вас за бороды и выложу свету историю, какой вам, верно, и не снилось.

Том пятый